Легенда об Уленшпигеле - Страница 9

Соседи одобряли Катлину за то, что она взяла на воспитание девочку Клаасов: она, мол, живет — горя не знает, а те никак из нужды не выбьются.

16

В одно прекрасное утро Уленшпигель сидел дома и от скуки мастерил из отцовского башмака кораблик. Он уж воткнул в подошву грот-мачту и продырявил носок, чтобы поставить там бушприт, как вдруг в дверях показалась верхняя часть тела всадника и голова коня.

— Есть кто дома? — спросил всадник.

Есть, — ответил Уленшпигель, — полтора человека — и лошадиная голова.

— Это как же? — спросил всадник.

— А так же, — отвечал Уленшпигель. — Целый человек — это я, полчеловека — это ты, а лошадиная голова — это голова твоего коня.

— Где твои родители? — спросил путник.

— Отец делает так, чтоб было и шатко и валко, а мать старается осрамить нас или же ввести в убыток, — отвечал Уленшпигель.

— Говори яснее, — молвил всадник.

— Отец роет в поле глубокие ямы, чтобы туда свалились охотники, которые топчут наш посев, — продолжал Уленшпигель. — Мать пошла денег призанять. И вот если она вернет их не сполна, то это будет срам на нашу голову, а если отдаст с лихвой, то это будет нам убыток.

Тогда путник спросил, как ему проехать.

— Поезжай там, где гуси, — отвечал Уленшпигель.

Путник уехал, но когда Уленшпигель принялся из второго Клаасова башмака делать галеру, он возвратился.

— Ты меня обманул, — сказал он. — Там, где плещутся гуси, — грязь невылазная, трясина.

— А я тебя посылал не туда, где гуси плещутся, а туда, где они ходят, — возразил Уленшпигель.

— Одним словом, покажи мне дорогу, которая идет в Хейст, — молвил путник.

— У нас во Фландрии передвигаются люди, а не дороги, — возразил Уленшпигель.

17

Однажды Сооткин сказала Клаасу:

— Муженек, у меня душа не на месте: Тиль вот уже третий день домой не является. Как ты думаешь, где он?

На это ей Клаас с унылым видом ответил:

— Он там, где все бродячие собаки, то есть на большой дороге, с такими же, как и он, сорванцами. Наказание господне, а не сын. Когда он родился, я подумал, что это будет нам отрада на старости лет, что это будет помощник в доме. Я надеялся, что из него выйдет честный труженик, но до воле злой судьбы из него вышел бродяга и шалопай.

— Ты уж больно строг к своему сыну, муженек, — заметила Сооткин. — Ведь ему только девять лет — когда же и пошалить, как не в эту пору? Он — все равно что дерево: дерево сперва сбрасывает чешуйки, а потом уж обряжается в свою красу и гордость — в листья. Он озорник, это верно, но озорство со временем ему еще пригодится, если только он обратит его не на злые шутки, а на полезное дело. Он любит подтрунить над кем-нибудь, но со временем и это ему пригодится в какой-нибудь веселой компании. Он все хохочет, но если у человека с детства постное лицо, то это дурной знак: что же с ним будет потом? Он, говоришь, много бегает? Стало быть, того требует рост. Бездельничает? Ну так ведь в его возрасте еще не сознают, что труд есть долг. Иной раз несколько суток кряду шляется неизвестно где? Да ведь ему невдогад, что он нас этим огорчает, а сердце у него доброе, и он нас любит.

В ответ Клаас только головой покачал, а когда он уснул, Сооткин долго плакала втихомолку. Под утро привиделось ей, будто ее сын лежит больной где-то на дороге, и она вышла посмотреть, не идет ли он. Но никого не было видно. Тогда она стала смотреть в окно. Чуть заслышит легкие детские шаги — сердце так и забьется, а увидит бедная мать, что это не Уленшпигель, — и в слезы.

Уленшпигель же со своими дрянными товарищами был в это время в Брюгге, на субботнем базаре.

Кого-кого только на этой толкучке не встретишь! Башмачников в палатках, старьевщиков, антверпенских meesevanger'ов, по ночам ловящих с совою синиц, собачников, продавцов кошачьих шкурок, идущих на перчатки, манишки и камзолы, покупателей всякого разбора: горожан и горожанок, лакеев и служанок, хлебодаров, ключников, поваров и поварих, и все это выкрикивает, перекрикивает, хвалит и хает товар.

В одном углу была натянута на четыре шеста красивая парусиновая палатка. У входа стояли поселянин из Алоста и два монаха, собиравшие пожертвования; поселянин показывал благочестивому люду всего за один натар осколок плечевой кости св.Марии Египетской. Хриплым голосом восхвалял он добродетели этой святой и в славословии своем не забывал упомянуть, как она, за неимением денег, боясь погрешить против святого духа, если откажет в вознаграждении за труд, уплатила некоему юному перевозчику натурой.

Оба монаха кивали головой в знак того, что все это сущая правда. Поодаль дебелая краснерожая бабища, блудливая, как Астарта, дула что есть мочи в мерзкую волынку, а премиленькая девчурка пела-заливалась, будто пеночка, но ее никто не слушал. Над входом в палатку, подвешенная веревками за ушки к двум шестам, болталась бадья со святой водой из Рима — так, по крайности, уверяла бабища, а два монаха утвердительно качали головой. Уленшпигель поглядел на бадью и призадумался.

К одному из шестов, на коих держалась палатка, был привязан ослик, которого, по всем признакам, кормили не столько овсом, сколько соломой. Он тупо, без всякой надежды обнаружить головку репейника, уставил глаза в землю.

— Ребята! — воскликнул Уленшпигель, показав на бабищу, на монахов и на тоскующего осла. — Хозяева поют весело — пусть-ка и ослик попляшет.

С этими словами он сбегал в ближайшую лавочку, купил на шесть лиаров перцу и насыпал ослу под хвост.

Восчувствовав действие перца, осел попытался удостовериться, откуда это непривычное ощущение жара под хвостом. Решив, что его припекает черт, и вознамерившись спастись от него бегством, он заверещал, забил ногами и изо всех сил рванулся. При первом же сотрясении бадья опрокинулась, и вся святая вода вылилась на палатку и на тех, кто в ней находился. Вслед за тем сползла парусина и распростерла влажный покров надо всеми, кто слушал историю Марии Египетской. Из-под парусины до слуха Уленшпигеля и его приятелей доносились истошные вопли и стоны, барахтавшиеся под нею благочестивые слушатели перекорялись (ибо каждый считал виновником падения бадьи не себя, а своего товарища по несчастью), и в неописуемой злобе влепляли друг дружке изрядного тулумбаса. Под напором бойцов парусина надувалась. Как только перед взором Уленшпигеля отчетливо обрисовывалась чья-либо округлость, он незамедлительно втыкал в нее булавку. В ответ под парусиной поднимался яростный вой и усиленно работали кулаки.