— Гордыня, мать честолюбия, и ты. Гнев, источник жестокости! Вы убивали нас на полях сражений, в темницах и в застенках — убивали только для того, чтобы удержать свои скипетры и короны! Ты, Зависть, умертвила в зародыше много благородных, драгоценных мыслей; мы — души замученных мыслителей. Ты, Скупость, обращала в золото кровь несчастного народа; мы — души твоих жертв. Ты, Похоть, подруга и сестра Убийства, породившая Нерона, Мессалину и испанского короля Филиппа, ты покупаешь добродетель и оплачиваешь подкуп; мы — души погибших. Вы же, Лень и Чревоугодие, загрязняете землю, вас надо вымести, как сор; мы — души погибших.
Но тут послышался чей-то голос:
Алмаз из угля черного рожден,
И плох знак «Семь», хоть он же и хорош,
Учитель глуп, а ученик умен;
Скажи, блоха, скажи, бродяга-вошь,
Где нынче уголь и золу найдешь?
А блуждающие огни продолжали:
— Мы — пламя, мы — воздаяние за слезы, за горе народное; воздаяние господам, охотившимся в своих поместьях на человеческую дичь; воздаяние за бессмысленные сражения, за кровь, пролитую в темницах, за сожженных мужчин, за женщин и девушек, зарытых в землю живьем; воздаяние за всю прошлую жизнь, закованную в железы и обагренную кровью. Мы — пламя, мы — души усопших.
При этих словах Семеро превратились в деревянные статуи, не утратив, однако, прежнего своего облика.
И чей-то голос сказал:
— Уленшпигель, сожги дерево!
И Уленшпигель обратился к блуждающим огням.
— Вы — пламя, — сказал он, — так делайте же свое дело!
И блуждающие огни обступили Семерых, и те загорелись и превратились в пепел.
И потекла река крови.
Из пепла возникло семь других образов. Один из них сказал:
— Прежде мне имя было — Гордыня, а теперь я зовусь — Благородная гордость.
Потом заговорили другие, и Уленшпигель и Неле узнали, что Скупость преобразилась в Бережливость, Гнев — в Живость, Чревоугодие — в Аппетит, Зависть — в Соревнование, Лень — в Мечту поэтов и мудрецов. А Похоть, только что сидевшая на козе, превратилась в красавицу, имя которой было Любовь.
И блуждающие огни стали водить вокруг них веселый хоровод.
И тогда Уленшпигель и Неле услыхали многоголосый хор невидимых мужчин и женщин, и голоса то были насмешливые и звонкие, как колокольчики:
Когда в бескрайний мир придет
Власть обращенной Седмерицы,
Поднимет голову народ,
И в мире счастье воцарится.
И Уленшпигель сказал:
— Духи глумятся над нами.
А чья-то сильная рука схватила Неле и швырнула в пространство.
А духи пели:
В час, когда север
Поцелует запад,
Придет конец разрухе.
Пояс ищи.
— Горе мне с вами! — сказал Уленшпигель. — Север, запад, пояс… Ничего у вас, духи, нельзя понять.
А духи снова запели насмешливыми голосами:
Север — Нидерланды,
Бельгия — запад;
Пояс — дружба,
Пояс — союз.
— А вы, духи, совсем не так глупы, — заметил Уленшпигель.
А духи снова запели насмешливыми голосами:
Свяжет этот пояс
Нидерланды с Бельгией,
Доброй дружбой будет,
Славным союзом.
Met raedt
En daedt;
Met doodt
En bloodt.
Союзом деянья
И слова,
Скрепленным смертью
И кровью.
Так бы и было,
Когда бы не Шельда,
Эх, бедняга, когда бы не Шельда.
— Ох, ох, ох! — вздохнул Уленшпигель. — Стало быть, такова наша горькая участь: слезы людей и насмешки судьбы.
Духи насмешливо повторили:
Скрепленным смертью
И кровью,
Когда бы не Шельда.
И тут чья-то сильная рука схватила Уленшпигеля и швырнула в пространство.
Когда Неле упала и протерла глаза, то она уже ничего не увидела, кроме солнца, встававшего в золотистом тумане, травы, тоже залитой золотом, и спящих чаек, оперение которых желтил солнечный луч. Но чайки скоро проснулись.
Устыдившись своей наготы, Неле быстро оделась и прикрыла Уленшпигеля. Она стала его трясти, но он лежал неподвижно, как мертвый. Ужас объял ее.
— Неужели я отравила моего любимого волшебным снадобьем? — воскликнула она. — Тогда мне лучше не жить на свете! Тиль! Тиль, проснись! Он холоден, как мрамор!
Уленшпигель не просыпался.
Он спал ночь, день и еще одну ночь. Неле, обезумев от горя, бодрствовала над любимым своим Уленшпигелем.
Утром Неле услышала звон колокольчика и увидела шедшего с лопатой крестьянина. За ним шли со свечами бургомистра двое старшин, священник из села Ставениссе и псаломщик, державший над ним зонтик.
Направлялись они, по их словам, соборовать доблестного Якобсена, который страха ради примкнул было к Гезам, но, как скоро опасность миновала, вернулся умирать в лоно святой римско-католической церкви.
Они остановились возле плачущей Неле и распростертого на траве Уленшпигеля, которого Неле прикрыла его одеждой. Неле опустилась на колени.
— Что ты делаешь возле мертвого тела, девушка? — спросил бургомистр.
— Молюсь за моего милого, — его убило молнией, — боясь поднять на бургомистра глаза, отвечала Неле. — Теперь я осталась одна в целом свете и тоже хочу умереть.
— Слава богу! Гез Уленшпигель умер! — задохнувшись от радости, воскликнул священник. — Рой скорее могилу, мужик, только перед тем как опускать его, не забудь снять с него одежду.
— Нет, нет! — крикнула Неле и встала с колен. — Не снимайте с него одежду — ему будет холодно под землей!
— Рой могилу! — приказал священник крестьянину с лопатой.
— Ну что ж! — давая волю слезам, сказала Неле. — Червей здесь быть не может: почва песчаная; в ней много извести, и мой любимый останется невредим и прекрасен.
И тут она, как безумная, припала к Уленшпигелю и, рыдая, покрыла поцелуями и омочила слезами его тело.