Легенда об Уленшпигеле - Страница 125


К оглавлению

125

— Подведите его к огню, — распорядился судья.

Палач исполнил приказание.

— А где деньги? — спросил судья.

— Этого король не узнает, — отвечал рыбник.

— Жгите его свечами, — приказал судья. — Поближе, поближе к огню!

Палач исполнил приказ, а рыбник закричал:

— Я ничего больше не скажу! Я и так много наговорил, и вы меня сожжете. Я не колдун — зачем вы подвигаете меня к огню? И так ноги у меня в ожогах, в крови! Я ничего не скажу. Зачем еще ближе? Ноги у меня все в крови, говорят вам, в крови! Эти сапоги из раскаленного железа. Деньги? Это мои единственные друзья на всем свете… Ну хорошо… Только не надо огня! Деньги у меня в погребе, в Рамскапеле, в сундуке… Не отнимайте их у меня! Помилосердствуйте и пощадите, господа судьи! Убери свечи, проклятый палач!.. А он еще сильнее стал жечь… Деньги в сундуке с двойным дном, завернуты в шерстяную ткань, чтобы не слышно было звяканья, если кто-нибудь тряхнет сундук. Ну теперь я все сказал. Отведите меня от огня!

Его отвели от огня, и он злобно усмехнулся.

Судья спросил, чему он смеется.

— От радости, что больше не жжет, — отвечал рыбник.

Судья задал ему вопрос:

— Тебя никто не просил показать твою вафельницу с зубьями?

Рыбник же ему на это ответил так:

— У других точно такие же, только в моей дырочки, куда я ввинчивал железные зубья. На рассвете я их вынимал. Крестьяне охотней покупали вафли у меня, чем у других продавцов. Они их называют waefels met brabandsche knoopen (вафли с брабантскими пуговочками): когда зубьев нет, то от пустых углублений на вафлях остаются кружочки, похожие на пуговочки.

А судья ему опять:

— Когда ты нападал на несчастные жертвы?

— И днем и ночью. Днем я со своей вафельницей обходил дюны, выходил на большие дороги и подстерегал прохожих, а уж по субботам всегда караулил, потому что в Брюгге большой базар в этот день. Если мимо меня шагал крестьянин и вид у него был мрачный, я его не трогал: коли крестьянин закручинился, значит, в кошельке у него отлив. Если же я видел веселого путника, то шел за ним по пятам, неожиданно бросался на него сзади, прокусывал затылок и отбирал кошелек. И так я грабил не только в дюнах, а и на всех дорогах и тропах.

Тут судья сказал ему:

— Кайся и молись богу.

Но рыбник стал богохульствовать:

— Таким меня господь бог сотворил. Я не по своей воле так поступал — во мне говорила природа. Тигры свирепые, вы наказываете меня несправедливо! Не сжигайте меня — я не по своей воле так поступал! Сжальтесь надо мной — я беден и стар. Я все равно умру от ран. Не сжигайте меня!

Его привели под липу возле Vierschare, чтобы при народе объявить ему приговор.

И, как страшный злодей, разбойник и богохульник, он был приговорен к просверлению языка каленым железом, к отсечению правой руки и к сожжению на медленном огне у ворот ратуши.

А Тория кричала:

— Правосудие свершилось, он заплатит за все!

А народ кричал:

— Lang leven de Heeren van de Wet! (Да здравствуют господа судьи!)

Рыбника отвели в тюрьму, и там ему дали мяса и вина. И рыбник обрадовался, — по его словам, он никогда еще так сладко не ел и не пил; король, мол, заберет себе все его достояние и потому может позволить себе роскошь в первый и последний раз угостить его на славу.

И, говоря это, рыбник горьким смехом смеялся.

Наутро его чуть свет вывели на казнь, и, увидев Уленшпигеля возле костра, он показал на него и крикнул:

— Его тоже надо казнить, как убийцу старика! Назад тому десять лет он тут, в Дамме, бросил меня в канал за то, что я донес на его отца. А донес я как верноподданный его католического величества.

С колокольни Собора богоматери плыл похоронный звон.

— Это и по тебе звон, — сказал Уленшпигелю рыбник, — тебя повесят, потому что ты убийца!

— Лжет рыбник! — кричал весь народ. — Лжет лиходей, душегуб!

А Тория, метнув в него камень и поранив ему лоб, кричала как безумная:

— Если б он тебя утопил, ты бы, кровопийца, не загрыз мою доченьку!

Уленшпигель ничего не говорил.

— Кто видел, как он бросал рыбника в воду? — спросил Ламме.

Уленшпигель молчал.

— Никто не видел! — кричал народ. — Лжет злодей!

— Нет, не лгу! — завопил рыбник. — Я его молил о прощении, а он меня все-таки швырнул, и спасся я только потому, что уцепился за шлюпку, причаленную к берегу. Я вымок, весь дрожал и еле добрался до убогого моего жилья. Я схватил горячку, ходить за мной было некому, и я чуть не умер.

— Лжешь! — сказал Ламме. — Никто этого не видел.

— Никто, никто не видел! — подхватила Тория. — В огонь его, злодея! Перед смертью ему понадобилась еще одна невинная жертва! Пусть за все заплатит! Он лжет! Если ты и швырнул его в воду, Уленшпигель, все равно не признавайся. Свидетелей нет. Пусть заплатит за все на медленном огне, под калеными щипцами!

— Ты покушался на его жизнь? — обратился к Уленшпигелю с вопросом судья.

Уленшпигель же ему ответил так:

— Я бросил в воду доносчика — убийцу Клааса. Пепел отца моего бился о мою грудь.

— Сознался! — крикнул рыбник. — Его тоже казнят! Где виселица? Я хочу посмотреть. Где палач с мечом правосудия? Это по тебе похоронный звон, оттого что ты, негодяй, покушался на жизнь старика!

На это ему Уленшпигель сказал:

— Да, я хотел тебя уничтожить и швырнуть в воду — пепел бился о мою грудь.

А женщины из толпы кричали:

— Зачем ты сознаешься, Уленшпигель? Ведь никто этого не видел! Теперь тебя тоже казнят.

А рыбник заливался злорадным смехом, подпрыгивал и шевелил связанными руками, обмотанными окровавленным тряпьем.

— Его казнят! — кричал рыбник. — Он перейдет из здешнего мира в ад с веревкой на шее, как бродяга, как вор и разбойник. Его казнят — бог его накажет.

125