Между тем вернулся дворецкий и объявил, что сумочки нигде нет.
— Сумочка нашлась, — я обнаружила ее, когда слезала с коня, — молвила дама, — она упала, но зацепилась за стремя. А теперь, — обратилась она к Уленшпигелю, — веди нас прямо в Дюдзееле да скажи, как тебя зовут.
— Я назван в честь святого Тильберта, — отвечал он, — имя это означает: быстрый в погоне за всем хорошим на свете, а по прозвищу я Уленшпигель. Если вы посмотрите в это зеркало, то увидите, что во всей Фландрии ни один самый чудный цветок не сравнится с благоуханною вашей красой.
Дама покраснела от удовольствия и не рассердилась на Уленшпигеля.
А Сооткин и Неле плакали все время, пока он был в отлучке.
Возвращаясь из Дюдзееле, Уленшпигель увидел, что на окраине Дамме у самой заставы стоит Неле и ощипывает гроздь черного винограда. Виноградинки, которые она уничтожала одну за другой, разумеется; были приятны на вкус и освежали ей рот, но на лире ее не отражалось ни малейшего удовольствия. Напротив, она, видимо, была не в духе и обрывала ягодки в сердцах. Ей было так тяжело на душе, такое у нее было скорбное, печальное и в то же время нежное выражение глаз, что в Уленшпигеле заговорили жалость и сердечное влечение, — он подошел и поцеловал ее в шейку.
Вместо ответа она закатила ему звонкую оплеуху.
— Это мне ничего не объясняет! — заметил Уленшпигель.
Она заплакала навзрыд.
— Неле, — сказал он, — разве теперь принято ставить фонтаны на окраинах?
— Уйди! — сказала она.
— Как же я могу уйти от тебя, девочка, когда ты плачешь, не осушая глаз?
— И вовсе я не девочка, и вовсе я не плачу! — отрезала Неле.
— Нет, нет, ты не плачешь, — у тебя вода льется из глаз.
— Уйдешь ты или нет? — спросила она.
— Не уйду, — отвечал он.
Она дрожащими руками теребила свой мокрый от слез передник.
— Неле, — снова обратился к ней Уленшпигель, — скоро распогодится?
Он смотрел на нее с доброй-доброй улыбкой.
— А тебе что? — спросила она.
— А то, что когда погода хорошая, то слезы не текут, — отвечал Уленшпигель.
— Ступай к своей красавице в парчовом платье — ее и весели, — сказала она.
Но Уленшпигель запел:
Если милая заплачет,
Сердце рвется у меня,
Смех ее подобен меду,
Слезы милой — жемчуга.
Как она мне дорога!
За ее здоровье выпить
Я лувенского хочу,
За ее здоровье выпить,
Если Неле улыбнется.
— Подлый ты человек! — сказала она. — Еще насмехаешься надо мной!
— Нет, Неле, — возразил Уленшпигель, — я человек, но не подлый: у нашего почтенного рода — рода старшин — есть герб, и на нем, на поле цвета bruinbier'а, изображены три серебряные кружки. А скажи, пожалуйста, Неле, неужто во Фландрии кто сеет поцелуи, тот пожинает затрещины?
— Я с тобой не разговариваю, — объявила Неле.
— Не разговариваешь, а сама раскрываешь рот и говоришь.
— Это потому, что я на тебя зла, — призналась Неле.
Уленшпигель слегка толкнул ее локтем в бок и сказал:
— Поцелуй злючку — невзлюбит, дай тычка — приголубит. А ну, девчурка, я ж тебе дал тычка — приголубь меня!
Неле обернулась. Он раскрыл объятия — все еще плача, она кинулась к нему на шею и сказала:
— Ты больше не пойдешь туда, Тиль?
Но он ничего ей не ответил — ему было не до того; он сжимал ее дрожащие пальчики и осушал губами крупные капли горючих слез, ливнем хлынувших у нее из глаз.
Между тем доблестный город Гент отказался платить подать, которую наложил его уроженец — император Карл. Карл разорил Гент — платить ему было нечем. Это было тяжкое преступление, и Карл порешил сам учинить над ним расправу.
Сыновняя плеть больнее хлещет по отцовской спине, чем всякая другая.
Враг Карла, Франциск Длинноносый, предложил ему пройти через Францию. Карл согласился, и, вместо того чтобы заточить его в тюрьму, с ним там носились и воздавали ему царские почести. В борьбе против народов государи считают своим монаршим долгом объединиться.
Карл надолго задержался в Валансьенне и все это время не показывал виду, что гневается. Его родной Гент жил спокойно, будучи уверен, что император простит ему его законное действие.
Карл, однако ж, с четырьмя тысячами всадников подступал к стенам города. С ним были Альба и принц Оранский. Простои народ и мелкие ремесленники сговорились не допустить этого сыновнего визита, для чего подняли на ноги восемьдесят тысяч горожан и селян. Однако зажиревшие купцы, так называемые hooghpoorter'ы, из страха, что народ возьмет власть в свои руки, воспротивились. А между тем Гент вполне мог бы разбить в пух и в прах своего сына и его четыре тысячи всадников. Но Гент любил своего сына; даже ремесленники и те вновь в него поверили.
Карл же любил не самый Гент, а те деньги, которые он от него получил в свое время, но этих денег ему было мало.
Овладев городом, он всюду расставил караулы и нарядил дозоры, которые днем и ночью должны были обходить улицы. Затем он с великой торжественностью объявил свой приговор.
Именитым гражданам вменялось в обязанность явиться с веревкой на шее к его престолу и всенародно принести повинную. Генту были предъявлены самые убыточные для него обвинения, как-то: в измене, несоблюдении соглашений, неподчинении, мятеже, бунте, оскорблении величества. Император отменил все и всяческие льготы, права, вольности, порядки и обычаи города Гента и, подобно господу богу, предначертал ему его будущее: отныне, согласно его именному указу, наследующие ему будут при восшествии на престол давать присягу в том, что они неуклонно соблюдут грамоту, которую Карл пожаловал городу Генту, — грамоту на его вечное порабощение.