Легенда об Уленшпигеле - Страница 100

100

— Выпьем по сему случаю, — предложил судовщик.

И они поднялись на палубу.

Тут Ламме взгрустнулось.

— Господин судовщик, — неожиданно заговорил он, — в вашей кузне горит такой жаркий огонек, что на нем за милую душу можно соорудить отменную похлебку со свежим мясом. Моя глотка жаждет горячего.

— Сейчас я утолю твою жажду, — отвечал судовщик.

И он мигом сварил ему жирную похлебку, в которую положил добрый кусок солонины.

Проглотив несколько ложек, Ламме сказал судовщику:

— Глотка у меня шелушится, язык горит — это не похлебка со свежим мясом.

— Вино пьют свежее, а едят на войне соленое — это уж такой закон, — заметил Уленшпигель.

Судовщик снова наполнил стаканы и провозгласил:

— Я пью за жаворонка — птицу свободы!

Уленшпигель сказал:

— Я пью за петуха, скликающего на войну!

Ламме сказал:

— Я пью за мою жену — пусть она, моя любимая, никогда не испытывает жажды!

— Ты пойдешь в Эмден Северным морем, — сказал судовщику Уленшпигель. — Эмден — это наше убежище.

— Уж очень море-то большое, — сказал судовщик.

— Зато есть там простор для боя, — сказал Уленшпигель.

— С нами бог! — сказал судовщик.

— А кто же нам тогда страшен? — подхватил Уленшпигель.

— Вы когда едете? — спросил судовщик.

— Сейчас, — отвечал Уленшпигель.

— Счастливого пути и попутного ветра! Вот вам порох, вот пули.

И, расцеловавшись с ними, он, как ягнят, перенес на спине обоих ослов, а затем проводил их хозяев.

Уленшпигель и Ламме сели на ослов и поехали в Льеж.

— Сын мой, — заговорил дорогою Ламме, — почему этот сильный человек допустил, что я на нем живого места не оставил?

— Для того он это сделал, чтобы ты на всех наводил страх, — отвечал Уленшпигель. — Страх — это такой эскорт, который двадцать ландскнехтов заменит. Кто теперь посмеет затронуть могучего победоносца Ламме? Бесподобного, крепыша Ламме, который у всех на глазах, ударив головой в живот Пира Силача, таскающего ослов, как ягнят, и поднимающего тележку с пивными бочками, сшиб его с ног? Теперь все здесь тебя знают: ты — Ламме-грозный, ты — Ламме-непобедимый, а я нахожусь под твоею охраной. Куда бы мы ни направили путь, тебя каждый встречный и поперечный узнает, никто не посмеет кинуть на тебя недоброжелательный взгляд, и, приняв в рассуждение, как много на свете храбрецов, отныне ты можешь быть уверен, что по пути твоего следования тебя ожидают лишь поклоны, приветственные крики, почести и изъявления преданности, коими ты будешь обязан не чему иному, как силе устрашающего твоего кулака.

— Ты дело говоришь, сын мой, — заметил Ламме и выпрямился в седле.

— Я говорю правду, — подхватил Уленшпигель. — Ты видишь любопытные лица в окнах первых домов вон того селения? Все показывают пальцем на грозного победителя, на Ламме. Ты видишь, с какою завистью смотрят на тебя эти мужчины, как эти жалкие трусы, завидев тебя, снимают шляпы? И ты им поклонись, голубчик Ламме, — не презирай малодушную толпу. Слышишь, слышишь? Малые ребята уже знают твое имя и со страхом повторяют его.

И Ламме, точно король, с гордым видом раскланивался направо и налево. И слух о его отваге, перелетал из села в село, из города в город, вплоть до Льежа, Шокье, Невиля, Везена и Намюра, однако из-за происшествия с тремя проповедниками заглянуть в Намюр ни Уленшпигель, ни Ламме не рискнули.

Так они ехали долго по берегам речек, рек и каналов. И всюду на песню жаворонка отзывался петух. И всюду отливали, ковали и точили огнестрельное и холодное оружие для борьбы за свободу и доставляли на суда, плывшие неподалеку от берега.

А от таможенного досмотра оружие прятали в бочки, ящики и в корзины.

И везде находились добрые люди, принимавшие оружие на хранение и прятавшие его вместе с порохом и пулями в надежном месте до богом предустановленного часа.

И слава победителя все время бежала впереди Ламме, путешествовавшего вместе с Уленшпигелем, так что в конце концов он и сам поверил в свою неимоверную силу, преисполнился гордости и воинственного духа и отпустил бороду. И Уленшпигель прозвал его Ламме Лев.

Растительность, однако, вызывала у Ламме раздражение, и на четвертый день он не выдержал. Он дозволил бритве пройтись по его победоносному лику, и перед взором Уленшпигеля лик сей вновь воссиял, как солнце, — круглый, полный, лоснящийся от сытной пищи.

Наконец они прибыли в Стокем.

28

Когда смерклось, они оставили ослов в Стокеме, а сами пошли в Антверпен.

И в Антверпене Уленшпигель сказал Ламме:

— Смотри, какой большой город! Сюда стекаются сокровища со всего света: золото, серебро, пряности, золоченая кожа, гобелены, сукна, бархат, шерсть, шелк; бобы, горох, зерно, мясо, сало, мука; вино лувенское, намюрское, люксембургское, льежское, брюссельское и арсхотское, вино из Бюле, виноградники которого подходят к Намюрским воротам, рейнское, испанское и португальское, арсхотская изюмная наливка, которую там называют landolium, бургонское; мальвазия и многие другие. Пристани завалены товарами. И все эти земные блага и плоды человеческих рук привлекают сюда самых смазливых потаскушек, каких только видел свет.

— Уже разлакомился, — заметил Ламме.

А Уленшпигель ему:

— У них мне могут встретиться Семеро. Ведь мне было сказано: «В разрухе, крови и слезах — ищи».

А кто же главная причина слез, как не распутные девки? Не на них ли несчастные безумцы тратят блестящие и звенящие каролю, не их ли оделяют они драгоценностями, цепочками, кольцами, а от них уходят оборванные, обобранные, без камзолов, а то и без белья, и не на разорении ли этих безумцев бесстыжие девки наживаются? Где чистая красная кровь, прежде струившаяся в жилах у этих безумцев? Теперь это помои, а не кровь. И еще: разве за обладание нежным телом прелестниц безумцы не вонзают друг в друга ножи и кинжалы, не дерутся без всякой пощады на шпагах? Хладные, окровавленные трупы, уносимые с места дуэли, — это трупы несчастных, сошедших с ума от любви. Если отец в отчаянии проклинает кого-то, если волосы его, в которых еще прибавилось седины, стали дыбом, если он уже выплакал все слезы и в его сухих глазах неугасимым пламенем горит скорбь о погибшем сыне; если мертвенно-бледная мать тихими слезами плачет — плачет так неутешно, как будто на всем свете она одна такая несчастная, — кто же тому виной? Продажные девки, — ведь они любят только себя да деньги, к своим золотым поясам они ухитрились привязать весь думающий, действующий и философствующий мир. Да, Семеро у них — пойдем к девкам, Ламме! Может, и твоя жена там — стало быть, двух зайцев убьем.

100